«Прошел ровно год с того дня, как я умерла. Год моей нежизни длиною в вечность.
Так теперь будет всегда? Каждое 27 ноября будет похоже на предыдущее? Странное чувство дежавю перед собственной смертью; будто бы старуха с косой явилась ко мне, но не обнаружила, и считала своим долгом проверять меня каждую годовщину.
Но раз у смерти свой ритуал, мне тоже нужно придумать нечто особенное. Чтобы не забыть и не потерять себя среди лет, которые мне обещаны, и вспоминать о том, кем я хотела остаться навсегда на страницах истории.
Меня зовут Эммелина Фоули, и я умерла во имя искусства.
Мое сердце безоговорочно предано балету и если бы могло биться, то настолько же громко, как отстукивают пуанты на сцене.
Будучи маленькой, я попала в театральную обитель. Высокие кресла партера закрывали половину сцены, но я забралась на них коленями и не могла оторвать взгляд от волшебного спектакля. Десятки красавиц в белоснежных пачках порхали на кончиках пальцев и поистине превращались в прекрасных лебедей, заколдованных музыкой до антракта. Сейчас я понимаю, какая работа стоит за тем, чтобы казаться идеальной. Еще большая - за тем, чтобы таковой быть.
После того спектакля я жаждала находиться по ту сторону сцены, дарить людям эмоции и чувства своим танцем, вызывать бури и штормы в их мыслях и сердцах. Но для этого предстояло пройти путь, на который решаются не все. Балет - это не просто прыжки и фуэте с разлетающимися фатиновыми юбками на фоне сменяющихся декораций.
Балет - это история, вложенная в танец, и если зритель покинет театр с трепетом прокручивая в воспоминаниях движения, говорящие на языке па, ты задела его за живое.
Или неживое, смотря какую часть Парижа иметь в виду».

Скрип двери и шаги не заставили оторваться от записей. Эммелина выводила строку за строкой, не отвлекаясь на шум, и подчеркнула «неживое», будто именно это слово означало для нее всю суть - то, ради чего решила ввести традицию для 27 ноября.

27 ноября 2014 года она умерла и проснулась вновь. Красные брызги крови сливались с цветом кулис, за чей бархат Эммелина пыталась ухватиться, чтобы подняться и… нет, тогда у нее не было мысли бежать.

Лишь встать напротив него, ведь подобных па не было заложено в его хореографии.

- Тебя опять не было на репетиции, - голос Оливии дрогнул. Эммелина почувствовала, как над ней нависла подруга, с которой они работали в одном театре.

Сегодня готовили кордебалет, выстраивая из артистов линии для предстоящего спектакля, но Эммелина ощущала себя «живым фоном» для главных солистов. Эммелина и Оливия также стояли в этих линиях, за годы труда и практики продвинувшиеся с последних рядов до первых и, увы, ни на шаг больше.

- Освободили до вечера, - отозвалась Эмми и закрыла блокнот. - Нога все еще болит.

Оливия смерила ее взглядом:

- То растяжения, то подворачиваешь ногу и не посещаешь общие репетиции, но на спектаклях это ничуть не сказывается. Я поражаюсь…

- Чему? - Эмми спокойно убрала блокнот в репетиционную сумку и поднялась с пола. Из открытого зала, откуда вышла Оливия, доносился строгий голос, озвучивая замечания.

В балете редко высказывают похвалу, обычно обращают внимание на то, что необходимо доработать. Интересно, за что досталось на этот раз Оливии, раз ее отпустили первой? Существовала странная градация еще со времен балетной академии: сначала обращались к худшим, а напоследок - малость, но осаждали лучших, подрезая крылья. Эммелина служила в «Opéra national de Paris» уже третий год и не видела, чтобы комментарии педагогов доводили подругу до слез. «Если они считают меня худшей, то я должна хотя бы быть лучшей из худших», - отшучивалась, и Эмми восторженно перенимала ее настроение, не давала ранить и забыть, ради чего пришла в балет - не показать себя миру и прославиться как знаменитая танцовщица, а движениями зажигать искры чувств и переживаний в зрителях.

Хотя, мешало ли одно другому? Была ли такая же грань, как между жизнью и смертью?

Тем временем из класса по одной выходили девушки: у кого-то была одежда, насквозь мокрая от пота; некоторые старались скорее уйти в гримерные, чтобы не показывать свои эмоции на глазах у остальных; кто-то тихо переговаривался друг с другом, решая провести работу над ошибками сразу, пока они свежи в памяти, и собираясь узнать, какие залы освободились к вечеру.

Эммелина ждала, пока коллеги покинут небольшой класс, где только что репетировали несколько картин «Лебединого озера». На всех были белоснежные пачки, предназначенные для репетиций. На сцене у всех девушек одинаковые костюмы - прекрасных лебедей, но сейчас белый фатин сочетался с разноцветными балетными купальниками, создавая буйство красок.

Эмми осторожно заглянула внутрь и заметила, что осталась лишь пара девочек в линии перед педагогом. На их лицах не было страха и сожаления, ведь выходить последними - значит, добиться одобрения своей работы.

Тронув ее за плечо, Оливия заговорщически прошептала:

- Тому, как ты пытаешься скрыть от меня свои отношения.

От неожиданных слов Эммелина дернулась и задела дверь, которая незамедлительно отозвалась скрипом. Взгляды из зала скользнули к выходу, и пришлось скорее отойти в сторону, увлекая за собой Оливию.

Почему все сплетни театра сводятся именно к этому? Не думалось, что возможно вызвать какие-либо подозрения, ссылаясь на травмы, которые так привычны для мира балета. На столе в гримерке специально раскидывала пачки с таблетками и мази для обезболивания, которые время от времени расходовала, выдавливая и выбрасывая в окно. Если кто-то из коллег намеревался осмотреть ее стол, то ему бы на ум пришла мысль - Эммелина питается лекарствами, принимая всю тяжесть своей профессии.

Но уже год Эмми не появлялась на репетициях до заката солнца. Обычно репетиции кордебалета выписывались исключительно вечером и проходили до глубокой ночи, пока в полукруглые окна залов не начинали бить светом фонари парижских улочек. На репетициях Эммелина стояла среди таких же «лебедей», заканчивая выстроенные узоры из балерин театра. Но бывало, что репетиции проводились с участием солистов - и увы, тогда приходилось большинству подстраиваться под главных героев спектакля. Большинство этих репетиций были пропущены Эммелиной, за что она получала перешептывание за спиной. Возможно, справедливое.

Каждый рассвет забирал ее силы и возвращал только после того, как яркое солнце опускалось за горизонт. Пришлось учиться врать - и довольно быстро, без особой практики и терзаний совести.

Закрываясь в самой темной комнате квартиры, Эмми засыпала с первыми лучами. Хотя, засыпала, наверное, не совсем подходящее слово. Умирала, превращаясь в холодную фигуру, лежащую на подушках. Сны больше не приходили, уступая место лишь темноте. Очень редко, говорили ей, в этой темноте могут проступать видения - слабые и размытые или настолько красочные, что можно перепутать день с ночью. Такие видения простые смертные называют «вещими снами», которые судьба протягивает наперед, и их эфемерная рука когда-нибудь коснется и сознания Эммелины.

Обращение дарит не только жизнь после смерти, при которой больше никогда нельзя взглянуть на солнце, если не хочешь превратиться в пепел, но и иные особенности - усиливающие то, чем человек мог обладать при жизни. Но также награда за это - способности потусторонние, выбивающиеся из нормального понимания людей. Ее жизнь забрали те, кто считает своим долгом сохранить в веках увиденную однажды красоту. Жертва во имя искусства.

Жаль, Эммелина не могла предвидеть сплетни, которые обещали превратиться из искры в пожар.

- Кто-то из театра? - на лице подруги медленно расцветала улыбка, будто она начинала понимать что-то, о чем не задумывались остальные. Эммелина была слишком непримечательной среди кордебалета - не выбивалась из четких линий и танцевала под стать остальным. Сольные партии в их театре выбивались далеко не талантом, а связями и готовностью идти по головам, пусть даже отрубленным, если заветная роль того стоила. Поэтому о том, чтобы станцевать под софитами королеву лебедей или ее черную соперницу, оставалось только мечтать во снах, которых вампиры, увы, не видели.

Подливать в размышления Оливии масло из таинственного молчания совершенно не хотелось. Уведя ее за открытую дверь зала, Эммелина покачала головой.

- Если мое сердце будет стучать по кому-то, я скажу тебе первой.

Оливия на мгновение прищурилась, будто стараясь понять, устраивает ли ее такой ответ. Кажется, не совсем, предвкушение обсуждений было слишком ярким, пока скромная Эмми не растворила его своим унылым ответом.

- Когда уже я буду выслушивать твои переживания, а не наоборот, - в голосе Оливии была слышна тоска. Она отступила к стене и облокотилась на нее, сложив руки на груди. Хотелось пошутить, что богатый опыт влюбленностей Оливии - ответных и безответных - поражал своим непостоянством, как погода в Париже.

Эммелина только улыбнулась подруге. Тем временем последние балерины покинули зал, а следом за ними вышла и мадам Миллер, стуча низкими каблучками по паркету. Темное платье, волосы, собранные в пучок по издержкам профессии, колыхающая нить жемчуга на шее - каждый раз казалось, будто мадам Миллер приходит не на репетицию, а на похороны. Но от ее громких речей можно было воскреснуть, хотя бы для того, чтобы разрыдаться.

Мадам задержалась у дверей, как ее взгляд упал на Эммелину, старающуюся вжаться за открытую дверь.

- Bonsoir, - робко поздоровалась Эммелина, присев в легком реверансе и склонив голову.

- Bonsoir. Фоули, - собственная фамилия слетала с ее губ для холодного замечания, пусть даже Эммелины и не было на репетиции, ей тоже достанется ложка «приятных» слов. - Напомните, когда Вы в последний раз были на общей репетиции?

«На прошлой неделе», - но этот вопрос не требовал ответ. Мадам Миллер вздохнула и отвернулась, жемчужная нить осуждающе качнулась на ее шее.

- Вы не солистка, чтобы репетировать отдельно от остальных.

- Да, мадам, - Эммелина качнула головой. Из пучка выбилась прядь и обрамила половину лица.

- А Ваши пропуски показывают отношение к работе. Халатное и безответственное, - мадам Миллер вновь повернулась и заметила сожаление на лице своей воспитанницы. После нескольких секунд молчаливого лицезрения она сменила свой тон, обронив настолько мягко, насколько позволяли ее строгость и гордость: - Возьмись за ум, Эммелина, и вспомни, ради чего ты здесь.

«Во имя искусства», - отозвалось внутри.

По коридорам вновь разнесся глухой стук каблуков.

- Это ничем хорошим не закончится, если продолжится в том же духе, - Оливия отмерла, как только Миллер скрылась за поворотом коридора.

- Это я только что услышала от Миллер, - мадам имела привычку напомнить Эммелине о ее месте. Затяжные травмы в труппе и жизнь, помимо театральной, мало интересовали мадам. Не можешь тренироваться в зале, сухо говорила она, не выступай на сцене. И ее можно было понять, ведь выпускать балерину с неподготовленной партией никто бы не рискнул - и Эммелина чувствовала, как терпение мадам натягивается и грозится затрещать по швам. Доработать прошлый сезон в таких условиях было чудом, но сейчас, в нынешнем театральном сезоне, мадам Миллер ждала другого отношения к работе.

Оливия сжала ее плечо и поцеловала в щеку, сказав вместо прощания:

- Просто не дай ей повода, - подруга тепло улыбнулась и пошла в сторону раздевалок, оставив Эмми в одиночестве. Сегодняшним вечером предстояло пройти все картины «Лебединого озера», где она была задействована.

Музыка Чайковского наполнила светлый зал.

Когда месье Моне покинул зал, Эммелине захотелось что-то разбить. Внутренний зверь почувствовал, что хозяйка испытывает страшное недовольство, и поспешил отреагировать. Щелчок - и белоснежные клыки выщелкнулись в знак протеста. В мире неживых старшие по иерархии решают твою судьбу? Эммелина зарычала и, сняв пуант, ударила им о спинку стула. Деревянные прутья хрустнули, атлас на туфельке поцарапался и забрал под себя несколько щепок.

"Хватит вести себя, как маленькая девчонка".

Лучше бы здесь подошло "влюбленная школьница", но Эммелина бы никогда прямо не призналась своему сиру - своему педагогу в том, что испытывает.
[float=right][/float]
Сколько лет Мэтью Моне на самом деле, она точно не знала: сир выглядел за тридцать, но явно не достиг сорока лет, когда его обратили. Иногда он делился отрывками из своей жизни, но его больше волновало настоящее. Разговоры о прошлом заставляли его крепче держаться за изящную трость, которую он практически всегда носил с собой. Поговаривали - да и все знали - что за закрытыми дверями репетиционных залов он легко применял ее для исправления ошибок своих учеников - вплоть до синяков, чтобы больше не позволяли себе ошибаться. Это случалось не так часто, но артисты знали, что ждет их за изъяны на репетициях у Моне. Некоторые слабохарактерные отказывались от партий, лишь бы не связываться с самым строгим педагогом "Гранд Опера".

Странно, что Эммелина почти сразу нашла с ним общий язык. Моне так же, как и она, рдел за искусство.

Когда восемнадцатилетняя Эммелина только закончила академию и состояла в театре на испытательном сроке, ее однокурсницы уже захватили места корифеек - практически солисток этуаль, не проработав и месяца. Не одаренные ни трудолюбием, ни талантом, они заставляли своих родителей слезами и криками покупать партии еще на младших курсах обучения в академии. Совершенно неконфликтная Эмми, день и ночь работающая над собой в балетном зале, понимала, почему у нее могли забрать ту или иную роль в спектакле и отдать неподготовленной выскочке. Но все же уточняла у педагога, который озвучивал новость - каковы ошибки, из-за которых ее снимают с роли?

Стараясь изучать не только порядок и технику, но и историю сценического образа, задаваться вопросом "почему мой персонаж совершает то или иное действие", Эмми вкладывалась в каждую партию, ощущала себя на месте героини, как когда читаешь книгу и представляешь себя действующим лицом, все больше погружаясь в мир с каждым абзацем. Эммелина уступала истории другим, становясь в массу подрастающего кордебалета, где была намного сильнее других девочек. Возможно, другая бы девчонка смирилась с такой судьбой, но мечта слишком ярко горела в сердце Эмми. Ведь когда-нибудь у нее случится звездный час, у нее не отберут хорошего партнера по дуэту и не порвут пачку перед спектаклем... Эммелина с трепетом хранила свою веру в мир искусства, но то, что было в академии - не закончилось там же, потому что театр так же развернул перед ней дорожку из битого стекла, в котором отражалось дрожащее пламя свечей.

Тогда судьба свела ее с Моне. После первого спектакля в "Гранд Опера", которым как раз было бессмертное "Лебединое озеро", он подошел и высказал одобрение - ей, стоящей в массовке для королевы лебедей. И если в те драгоценные минуты Эммелина почувствовала, что смогла достучаться до зрителя, пусть и причастного к балетному миру, дальше последовал сущий ад.

Недовольные взгляды и перешептывания за спиной заставляли чувствовать вину. Эммелина была слишком мягкой, чтобы дать отпор обидчицам, которые предпочитали расплачиваться за полученные партии не потом и болью, а переводом или наличными.

Все стало совсем плохо, когда в расписании репетиций появилась отдельная строчка "Эммелина Фоули - педагог: Мэтью Моне", с приписанными названиями партий, которые никогда не получала Эммелина. Вера в свою мечту не подводила Эмми и все же подарила ей сольные репетиции, но кто знал, что за них придется расплачиваться.

Сочинялись страшные истории и паутиной сплетались слухи. Конкуренция не терпела новых участников, предпочитая грызться в уже привычной сплоченной на ненависти своре, и если появлялся новый участник боев - враги объединялись и выталкивали его на прежнее место.

Нежную и добрую Эммелину атаковали больно и с усмешкой. Раздирали пуанты, что в них невозможно было танцевать; меняли витамины на снотворное, заставляя едва не отключаться в зале; запирали в раздевалке, чтобы она опаздывала на репетиции к месье Моне. Желали вызвать его гнев неуважением, которое не по своей вине демонстрировала молодая балерина. Но Эммелина не жаловалась на своих коллег, лишь прятала взгляд в пол и говорила: "Я не могу это объяснить".

Месье Моне и не требовал от нее объяснений. Лишь щелкал пальцами, чтобы заиграла концертмейстер, и наблюдал за способностями Эммелины. Как она танцует в располосованных пуантах и грубая ткань впивается в балетное трико, оставляя на нем алые пятна, в то время как на лице сияла улыбка - Эммелина сейчас была не собой, а юной Мари из "Щелкунчика", и ей должно быть радостно от того, что дядюшка Дроссельмейер подарил игрушку, шепнув, что на самом деле она скрывает в себе большую тайну. Мари танцевала, и ей должно быть совершенно наплевать на все, кроме заветного Щелкунчика, что сжимают пальцы.

А, может, Моне просто был в курсе, как свора солисток пытается изжить Эммелину, и ему было интересно, как она сыграет партию "прошу прощения, все в порядке, я готова к репетиции". Когда она сломается под давлением коллег?

Но стержень мечты был слишком крепок, чтобы позволить принести пройденный путь в жертву желаниям других.

Шли недели, месяцы... Партии репетировались, но Эммелина не выходила с ними на сцену. Месье Моне создавал из юной танцовщицы собственный шедевр, вдыхал в ее душу заветы искусства, которым хотелось вторить. Иногда он проходил с ней адажио и успевал в танце говорить замечания и корректировать их - не ударами трости, как поступал с другими, а словом. Во время этих дуэтов Эммелине казалось, что выступления лучше ей никогда не добиться - лишь с ним, самым желанным зрителем, способным увидеть в ней совершенство. Его образ стал настолько многоликим в глазах Эммелины: партнер, с которым сливаешься в танце в единое целое; педагог, который крепко держит за руку и не дает свернуть с намеченного пути; критик, не видящий ни одного изъяна.

- Рано или поздно я поставлю на тебя собственный балет, - громко звучали в голове слова месье Моне, когда Эммелина в очередной раз просматривала составы артистов на очередной спектакль. - Не смей думать, что не заслужила главную партию. Они еще сами придут посмотреть на тебя, отдав за это удовольствие большие деньги.

Со временем месье Моне заменил всех, став центром балетного мира, смыслом своей работы и мечты. Он неустанно говорил, что Эммелина - лучшая, что ей нет равных, и постепенно она начала меняться, верить его словам о своей важности и что еще удастся покорить сцену Парижа - и всего мира. Ведь когда в тебя верят другие, происходят настоящие метаморфозы.

И когда Эммелине подарили вечность, она уже знала - это начало репетиций того балета, что обещал ей месье Моне. Постановки в лунном свете, проливаемом на улицы Парижа, и неразрывная связь с тем, от взгляда которого все наполнялось смыслом, - именно так Эммелина объясняла свое убийство. Во имя искусства, которое они еще сотворят.

Момент обращения потерялся в воспоминаниях, как нечто страшное, что не может выдержать сознание человека. Эмми лишь знала, что это случилось после очередного спектакля. Когда занавес закрылся, а артисты разошлись по домам, месье Моне назначил очередную репетицию, на которую безоговорочно следовало идти, хоть от усталости и подкашивались ноги. Эммелина выдержала часовую репетицию и выучила хореографию, который ставил на нее Моне.

Это была вариация бывшей королевы Франции, Эммелина погружалась в день казни Марии-Антуанетты и танцевала вокруг призрачной гильотины, встречая смерть как гостью на своем последнем празднике.

Месье Моне выбрал сложную музыку Рахманинова, где каждый удар клавиш выбивал из Эммелины все силы, ломал и подчинял силе, что выше ее понимания, но к которой она яростно тянулась. К силе, где создается искусство, а не повторяется.

В самый темный час наставник вновь привел ее на сцену и дал исполнить свою вариацию вновь. В зрительном зале, погруженном во мрак, был лишь один зритель - он сам, достаточно для их тайного спектакля. Благодаря ему исполнялась заветная мечта - взяв Эммелину под свое крыло, он толкал ее вперед, заставлял раскрывать весь свой потенциал. И когда единственный луч прожектора осветил сцену, Эммелина отдалась танцу и музыке, ощущая то, что ранее было ей неведомо.

Это была прелюдия ее смерти, и никто не должен был видеть, что она ее боится. Месье Моне неделями выстраивал ее позы на репетициях, доставал отчаяние и жажду к великому из сердца, и Эммелина выглядела настолько живой, будто танцевала не на сцене, а взаправду на эшафоте, не желая ложиться под лезвие палача.

Эммелина не помнила, как оборвалась музыка, лишь боль в области шеи и свет прожектора, бьющего в глаза. Смерть силами месье Моне настигла ее и подарила за настоящее выступление нежизнь, превратив в создание ночи - кровопийцу, вампира, позволив посвятить искусству целую вечность.

На вопрос "почему я?" месье Моне отвечал:

- Потому что даже мертвая ты будешь казаться живой.

Пока мы существуем ради чего-то, то искра жизни никогда не покинет нас.

Но у вечности оказалась обратная сторона, неудобства которой почувствовались сразу.

Расплачиваться за такую смерть потребовалось многим: поначалу Эммелина испытывала неконтролируемый голод и плохо скрывалась от солнечного света, просыпаясь с закатом с множеством ожогов и тратя всю ночь на их заживление.

Только после случившегося обращения Эммелина начала понимать истинную суть разговоров, которые вел с ней месье Моне - о том, что есть вечное в мире, на что она готова ради по-настоящему великого дела. Он испытывал ее, изнурял тяжелыми тренировками и оторвал от коллектива, которому и так была не нужна, где погибала ее мечта и желание быть нужной зрителю.

Эммелине не говорилось о том, как вступают в вечное на самом деле - ее юность была запечатана двумя ранками на шее. Открыв глаза, она уже по-другому смотрела на мир вокруг себя. Внутри поселилось что-то, коверкающее человеческое в хищное.

Эмми будто училась заново существовать, от чего отчаяние накрывало ее с головой и заставляло плакать - но слезы уже не были обычными, а стали кровавыми. Такими было легко запачкать балетную форму. Эммелина никогда не говорила месье Моне - сиру, так было принято называть того, кто тебя становил в вечность - что ей тяжело привыкнуть к новому образу жизни, не жаловалась на преподнесенный подарок и считалась исполнительной артисткой. Она ведь хотела силы, величия? Ей преподнесли их на блюдце, пусть и в качестве кровавого дара, больше сродни проклятью.

Сир обучал ее, рассказывал о мире по ту сторону ночи, и Эммелина внимала каждому слову. Сказки претворялись в жизнь и открывали совсем иной Париж, о котором она никогда не знала.

В тот же день год назад изменилось многое…

Только представьте: легенды и страшилки, которыми вы пугали друг друга в детстве - правда. Стоит только ночи опустить свои декорации на улицы городов, как на них расцветала Изнанка - потусторонняя жизнь Парижа, существовавшая из века в век среди простых смертных.

- Сказки, - так скажет любой человек, вздумай ты рассказать о мире по ту сторону ночи. Посмеется и забудет, решив, что у тебя всего лишь богатая фантазия - или слабый рассудок.

Но нет, это реальность, и она такова - вампиры существуют. И уверяю вас, это не бездушные твари во мраке - они имеют вполне человеческую форму, по крайней мере, подавляющее большинство. Но внутри их подсознания все равно обитает тот самый Зверь, который жаждет крови, и пока вампир не идет у него на поводу, не теряет контроль - может больше походить на человека, чем на кошмар из детских сказок.

- Играй образ, Эммелина, - говорил сир, большим пальцем стирая кровь с ее губ. - Теперь ты - мой бессмертный шедевр, а все вокруг - декорации древнего спектакля.

Царство ночи имело свои устои, иерархию, и приходилось жадно хватать любые знания, чтобы выжить и одновременно не разочаровывать своего сира постыдным поведением перед сородичами. Месье Моне начал выводить Эммелину в свет сразу после обращения - пришлось спрятать страх подальше, за вежливой улыбкой и благодарными речами. Так было здесь… принято?

Эммелина стала относиться к клану Розы, как и ее сир - к почитателям прекрасного, которые дарят вечность лишь тем, кто по их мнению должен остаться громким именем на страницах истории искусства.

У каждого клана существовал лидер, носящий титул примогена, а все вампиры - сородичи - были поддаными князя, что стоял во дворе каждого крупного города. После обращения Эммелину привели на поклон к одному и другому - того требовали старинные обычаи, в сумеречном мире почитали историю и сложившуюся классику, этикет. Повезло, что Эммелина умело делала реверансы, а ее балетные способности откликнулись похвалой в адрес месье Моне.

- Чудесно, - выдвинул свой вердикт князь, когда перед ним оказалась Эммелина, - клан Розы расцвел новым бутоном. Пусть Вы бледны и холодны, Дитя, в Ваших глазах сияет искра того, что мы все давно потеряли.

- Я постараюсь зажечь ее вновь, - неуверенная вежливость и взгляд на сира откликались у того одобрительным кивком.

Это было хорошее начало, манеры Эммелины оценили по высшему уровню, а умение держать лицо, будучи "перерожденной" буквально вчера, воспринимали за крепкую связь со своим сиром и полное доверие. Эммелина была хорошей актрисой и не показывала, как те или иные сородичи пугают ее - хищным оскалом, бездушными беседами о людях или своим внешним видом. Ей рассказывал сир, что в каждом клане перерождение в вампира несет за собой последствия, у одних это - сплошные плюсы, например, в клане Розы расцветало все прекрасное, и Эммелина чувствовала преображения и видела их отображение в зеркале. Но у других кланов все происходило куда… тяжелее. Если во время укуса Эммелина потеряла сознание и проснулась через несколько часов в новой форме, будто Аврора, уколовшая палец о веретено и пробудившаяся от поцелуя истинной любви, то многие люди чувствовали, будто умирают на самом деле. Когда кровь таких кланов смешивалась с их, создавались страшные метаморфозы - они превращали в настоящих чудовищ, красота покрывалась морщинами, цвет лица увядал, а глазные яблоки наливались чернотой. И за всем этим безобразным видом скрывалась раненая человеческая натура, которая действительно должна была свыкнуться с тем, какой стала.

"Всегда бывает хуже", - одергивала себя Эммелина и улыбалась дальше, стоя подле своего сира. Но стоило представлению для Князя закончиться, как по возвращению домой Эммелина сорвалась на первого же прохожего. Слишком долгий контроль эмоций компенсировали несколько глотков крови. Очнувшись, будто ото сна, Эммелина с ужасом заметила, как ее пальцы сжимают ворот пальто незнакомого юноши, а его шея измазана собственной кровью.

Тогда сир устало оттащил ее в сторону и сам исправил последствия ее поступка - аккуратными движениями стер кровавые следы с шеи случайной жертвы, прикоснулся к ране губами, и прокусанная кожа начала затягиваться.

- Жертвы не запоминают укус, - месье Моне проводил взглядом покачивающегося "счастливчика". Тот на ходу задумчиво почесал затылок и плотнее укутался в пальто, подняв ворот. - Знай меру, иначе убьешь ее. И, ради всего святого, Эммелина, не пей первое попавшееся отребье на улице.

Поначалу Эммелине помогали "питаться", потому что подойти к кому-то самой и прокусить шею казалось дикостью. Больше она не желала так слетать с катушек и старалась чувствовать голод, лишь бы не пробудить Зверя внутри новой себя.

Месье Моне говорил быть более разборчивой в "еде" и приводил любителей балетного искусства. Их кровь отчего-то казалась Эммелине намного слаще, чем кровь людей непосвященных - она чувствовала, что с каждым глотком силы наполняют ее, поэтому никогда не требовалось пить слишком много.

"Почти как чашка бодрящего кофе", - иногда хотела пошутить она, но не осмеливалась - вдруг месье Моне не посмеется над этими словами, и она покажется ему глупой дурочкой?

Также месье рассказывал, что в течении нежизни каждый сородич способен развить в себе некие потусторонние таланты. Подчинение и внушение, сокрытие в тенях, кровавые ритуалы под полной Луной… Последнее казалось Эммелине полной чушью, тем не менее, она с опаской поглядывала на светящийся бледный шар, нависающий над Парижем, и пыталась понять, откликается ли в ней желание разорвать кому-то глотку и погадать на брызгах крови?

Благо, в ней не откликнулось ничего ужасного из большого списка, чем могла наградить смерть. Лишь очень редкие вспышки видений, словно обрывки странных снов, не всегда разборчивых и четких. Стоило Эммелине слишком много мыслей уделить одному вопросу, как зрачки отблескивали голубым и погружали в забытие на несколько мгновений, показывая яркие картинки будущего.

Так за все время она видела лишь три видения, на которые пожимала плечами и оставляла в забытие. Первое погружало в кромешную тьму, за котором раздавался отчетливый шум волн. Во втором появилась незнакомая фигура в танцевальном фойе "Гранд Опера", в которое никогда не входили посторонние.

А третье - на годовщину смерти - явилось сегодняшней ночью. Первая вспышка перед рассветом, когда веки Эммелины потяжелели и отправили ее в сон, в котором она стояла перед невзрачным зданием с красными стенами и горящей вывеской - это был театр на Монпарнасе, один из маленьких театров Парижа. Двери главного входа были открыты и приглашали зайти в темноту - Навстречу неизвестности, которая поможет стать известной - решила для себя Эммелина. И как только она сделала несколько смелых шагов, темнота поглотила ее и растворила сон в тумане сознания.

Эммелина медленно открыла глаза в своей спальне. На город опустился вечер, заставив мертвое тело пробудиться и ожить вновь. Эммелина отвыкла от сновидений, которыми считала пророчества, и еще долго лежала в постели, укрытая одеялом с головой.

Увиденное нужно как-то расценить? Что-то сделать со своим знанием? Может быть, ее пригласят посетить спектакль в театре на Монпарнасе? Эммелина лишь слышала об этом месте, больше драматическом театре, нежели балетном, но ни разу не видела его сцену. Хороша ли она? Хороши ли артисты, что выступают на ней перед своими зрителями?

"Нужно рассказать об этом", - Эммелина всегда и всем делилась со своим сиром. Но сейчас ей не пришлось сообщать об этом первой, поскольку ее опередили: короткая вибрация, заставляющая перевести взгляд на вспыхнувший экран телефона.

Эммелина откинула одеяло и потянулась к тумбочке. Когда глаза привыкли к яркому свету, она прочитала:

"Эммелина, сегодняшняя репетиция состоится в 22 часа по адресу - Гете, 26. Оденься подобающе".

Перечитав сообщение несколько раз и посмотрев указанный адрес в интернете, Эммелина окончательно проснулась. Сир ждет ее в театре Монпарнас.

Он был здесь.

Эммелина всегда чувствовала его присутствие. Эта связь необъяснимой нитью протягивалась сквозь этажи, стены и закрытые лестницы. И, черт возьми, он был настолько зол, что поддавшись страху, эту нить хотелось немедленно разорвать.

Месье Моне явился сюда, и объясняться перед ним - худшее, что только можно представить.

"Понимаете, месье, - Эммелина готовила оправдания несколько долгих часов и с трепетом подбирала каждое слово, - мне сказали, что это ненадолго. Месье ДеБурже счел нужным отправить меня на практику в место, не связанное с театром, но с бюджетом и возможностями которого можно поставить даже собственный балет. Стоит попросить - и они смастерят сцену, а Вы сможете гордиться "Казнью Марии-Антуанетты", которую я исполню под Вашим покровительством. Вы, я - мы вместе получим признание публики, обещаю".

Но чем ближе оставалось до офиса месье Холта, тем сильнее волновалась Эммелина. Слова, отрепетированные и заученные, будто школьное стихотворение, путались и ускользали из памяти, оставляя место лишь панике. Да что она вообще может показать людям без театра... С таким же успехом можно танцевать на улице и портить пуанты об асфальт.

Ладно, нужно просто открыть дверь и столкнуться с неизбежным разговором. Пальцы уже обхватили ручку, и тут Эммелина услышала голос - властный и резкий, не терпящих пререканий.

- Недоразумение? Месье Холт, это скандал!

Она застыла, не зная, что желает больше - войти и увидеть своего сира или убежать подальше. За дверью отвечали - быстро и скомкано, точно так, как не следовало разговаривать с месье Моне, зная о его вспыльчивости. И чем больше слов проливалось в ответ, тем сильнее повышался голос, отчитывал за проступок преподавательским тоном.

"Они выроют себе могилу", - Эммелина прикусила губу. Чем же мог закончиться этот разговор - даже не хотелось представлять.

Рука надавила на ручку, медленно открылась дверь, и на мгновение в кабинете воцарилось молчание. Спор сошел на нет, уступив место молчанию. Все взгляды устремились к Эммелине, которая под давлением тишины переступила порог.

Измученный вид не красил месье Холта. Он сидел за рабочим столом, опираясь на него локтями и касаясь кончиками пальцев лба, возможно, тем самым отражая сквозь пальцы взгляд незваного гостя.
Рядом с ним по стойке "смирно" стоял Кассиан. Его челюсть была настолько напряжена, что выпирала вперед, будто он хотел возразить и вмешаться в прерванный диалог, но не мог.
Наконец, на небольшом диване вполоборота сидел месье Моне. Одетый как всегда официально: классические темные брюки контрастировали с белой рубашкой, рукава которой были подвернуты до локтей. Рядом с ним на диване лежал плащ. Закинув ногу на ногу, месье Моне с вызовом вскинул подбородок. Его глаза на миг распахнулись шире, будто безмолвно твердя Эммелине. Вот ты где.

- Мое дитя, - его слова наполнились печалью. Он протянул к Эммелине руку, призывая сесть рядом.

Ее что, не будут отчитывать? Не станут ругать за доверчивость и путаницу, в которой она оказалась героиней первого плана?

Но у Эммелины уже начал созревать план, как заставить весь Париж запомнить ее. Из обиды и страха мечты начинают искажаться, в них остается изначальная цель, но будто по ту сторону зеркального стекла, где все совершенно наоборот.

За день в мертвом сознании не возникало ярких видений будущего, и Эммелине показалось это хорошим знаком. Будущее не противилось ей, а значит она вполне может попробовать немного... как там сказал Адриан? Пустить слезу для своей выгоды? Пусть в новой котерии к ней относились, словно к обиженному хулиганами ребенку, с дрожащей от всхлипов губой и невнятными рыданиями о потерянном "прекрасном далеко". Чувство вины заставляло Михаэля носиться с ней, и если немного надавить на жалость, если вкрадчиво донести до него, как он может загладить загубленную мечту...

Что вообще тогда останется от грез Эммелины, если окропить их враньем и притворством? Разве такой она желала видеть себя, легко манипулирующей другими и обвязывая вокруг их запястий нити марионеток? Она обладала огромной силой, которую дарила нежизнь, но отвергала каждую возможность дуэта с внутренним зверем. И не зря, ведь раз за разом он бы пожирал все человеческое, за которое отчаянно держалась Эммелина.

А еще, возможно, потеряй она свою человечность и превратившись в безликую тень, упивающуюся багряным нектаром, сир перестанет считать ее такой особенной. Свет, который она в себе несла, сойдет на полумрак, которого сполна в нем самом. Месье Моне всегда отвечал на любые ее вопросы, но отвечал так, что Эммелина не получала четкого ответа. Либо просто не разбирала суть сказанного под уколом малахитовых глаз?

"Ему должно понравиться то, что я задумала".

Мертвые легкие сделали вдох, а сердце глухо ударилась о клетку ребер. Эммелина пыталась убедить себя в том, что ей удастся справиться с несчастьем, постигшим ее, если считать его не несчастьем, а удачной возможностью. Ведь нити кукловода уже у нее в руках, осталось только правильно их привязать - не на бантики, а на узелки.

Главное - чтобы он не узнал об уходе из театра прежде, чем Эммелина будет готова выставить этот уход началом чего-то большего. Того, что он сможет одобрить.

"И его нравам угодит то, если весь Париж будет говорить обо мне. Он дал мне роль в театре на Монпарнасс, возможность показать себя малой публике зала на четыреста мест, но каково будет его удивление, когда он узнает..."

То, что задумала Эммелина, казалось ей идеальным решением для всех. Следуя нежности своего образа, она нарядила себя в воздушное платье цвета пыльной розы; два больших банта на плечах колыхались своими лентами от каждого шага. Русые волосы были уложены в балетный пучок. Не только плавность и грациозность ее движений должны уличать в ней балерину, но и детали, которые она всегда оставляла для взора других. К тому же, месье Моне нравилось видеть Эммелину фарфоровой куклой, что восхищает застывшей красотой.

Когда костюм предстоящей партии был готов, Эммелина взглянула на себя в напольное зеркало. По ту сторону стекла, из Зазеркальная, на нее смотрела другая - Эммелина, голубизна глаз которой казалась едва темнее, чем обычно. Зверь накручивал мысли на своих когтях и с интересом взирал на Эммелину, свой тенью окрасив цвет ее глаз в цвет грозового, осеннего неба.

"Ты удивишь всех", - пообещала Эммелина, отвернувшись от зеркала. Пообещала себе, и заставила свое сердце удариться в ответ. Простейшая роль, сплетение манипуляций и уловок. Главное - помнить, что это приведет к желаемому результату.

Весь Париж будет говорить о ней - неизвестной, получившей славу в один миг. Отныне весь Париж - ее сцена.

Раз.
Два.
Три.
Третий звонок отправляет зрителей в зал и начинает спектакль. Занавес заката открывается, и Зверь довольно потягивается, предвкушая выход на сцену.

- Стыдно признать, но с удовольствием бы на это посмотрела, - Эммелина неловко улыбнулась. - Раскрасил бы его так, чтобы синяк гармонировал с болотным кабинетом.

Ее ответ, настолько не типичный для любительницы нежности в образе, заставил Кассиана оторопеть, а потом - громко расхохотаться. Эммелина в панике скорее закрыла дверь и, взяв Кассиана под руку, повела вниз, подальше от любопытных глаз соседей.

- Я спросил адрес твоей квартиры в отделе кадров. Точнее, не спрашивал, а воспользовался возможностью и посмотрел сам, - Кассиан хмыкнул, по внезапному порыву передумав поддерживать свою ложь. - Мне сказали привезти твое личное дело из той конторы, что называет себя театр.

Эммелина молчала, не зная, что ответить на такие слова. Вся ее жизнь была собрана в одну папку, которую она никогда не держала в руках, не знала, сколько листов и строк посвящено ее пути, какие документы содержатся под картонной обложкой. Почуяв волнение, зверь внутри тихо и мелодично прорычал: "Так посмотри на себя со стороны тех, кто сидит в кабинетах, пока ты репетируешь и стираешь ноги в кровь". Эммелину не покидало ощущение, что Кассиан прочитал не только ее адрес. Кому не любопытно полистать чужую жизнь, облаченную в документы?

Не хотелось заглядывать в ящик Пандоры, даже просьба о том, чтобы дали взглянуть на личное дело, казалась Эммелине крайне не этичной. И как же план, в котором она должна продавливать образ плакальщицы по потерянному будущему? Кассиан, нарушающий границы и огибающий правила поведения, своим примером подталкивал Эммелину к искренности. Но показывать себя настоящую сейчас совсем не выгодно.

"С каких пор я стала рассуждать, как Адриан?" - Эммелина вышла на улицу и возвела глаза к небу цвета темно-синей акварели. Сомнения щипали ее бледную кожу и заставляли дергаться, а любая роль не любит отвлечения. Если Эммелина решила играть в страдания, то должна упиваться лишь ими. Не дело - разглядывать бумажки, когда важной роли они не играют. Все ее будущее в руках Михаэля, который очень кстати тронут омерзительным положением дел.

Эммелина натянула на себя пальто, которое успела лишь бросить на плечи при скорых сборах. Конец ноября окрасил листву деревьев, что выступали за забором парка по ту сторону улицы, в яркие цвета пожара - желтые, оранжевые и красные листья смешались в осеннее пламя, которым полыхал Париж. Кассиан обогнал Эммелину и указал на автомобиль, припаркованный около ограды парка.

- Можно вопрос? - серьезно спросила Эммелина, пытаясь идти с юношей вровень.

- Даже два, так и быть, - улыбнулся он.

Когда они сели в машину, Кассиан резко тронулся с места, но к этому Эммелина уже была готова - манера его вождения запомнилась ей особенно ярко, поэтому она скорее пристегнула ремень.

Кассиан выжидающе поворачивался к ней, но чтобы сформулировать заветные два вопроса, требовалось время. А еще порядком нервировало то, что он отвлекается и не смотрит на дорогу!

- Почему вы с Михаэлем так добры? - осторожный тон вызвал на лице Кассиана очередную улыбку.

- А что, выглядит подозрительно?

- Нет, - вмиг отозвалась Эммелина. - Извини за подобный вопрос, я понимаю, что он весьма... после того, как вы вчера со мной нянчились... Но предыдущий лидер поселил во мне страх к слепому доверию.

- Твой предыдущий лидер - придурок, а мы - нет, - отрезал Кассиан.

Его пальцы крепко сжали руль. Эммелина невольно взглянула на цифру скорости, с которой автомобиль рассекал улочки, и эта цифра росла с каждой секундой. Хотелось зажмуриться и попросить ехать медленнее, но не успела Эммелина открыть рот, как Кассиан продолжил:

- Но я понимаю, что ты боишься. После такого я бы тоже искал в каждом подвох, - и как только в его голосе начали проскальзывать нотки спокойствия, скорость немного снизилась и позволила Эммелине с облегчением выдохнуть. - Мы с Михаэлем не хотим, чтобы ты, Эммелина, чувствовала себя жертвой обстоятельств. Думаю, твоя прошлая котерия не позволяла почувствовать себя полноправным ее членом - всю власть забирал говнюк с приставкой "де".

- Но как только мы проверили содержимое ящика, дали знать гончим. Ни оружие, ни сам факт его доставки не скрывался ни мной, ни моими подчиненными. Напротив, мы дали следствию все знания, доказательства, что имелись в нашем распоряжении, чтобы выйти на след инквизиции. Даже больше. Я считаю, что ошибка инквизиции в транспортировке груза была нам на руку. Вампирский двор узнал о ее скрытом появлении в Париже - это ли не удача? У нас есть возможность или бороться за нежизнь, или скрыться в убежищах.

Сенешаль, стоящий около лестницы на сцену, выступил вперед. Пусть он и смотрел на Михаэля снизу вверх, в его холодном прищуре читалась оскорбленность.

- Никто не спрашивает о Вашем личном мнении, месье Холт, - прервал он пылкую речь, в которой помимо оправданий таилась и очевидная правда. - Гончим приходится разгребать проблемы, созданные участниками Вашей котерии. И эти проблемы было возможно избежать, обладайте вы большей осторожностью.

Михаэль выпрямился и ответил медленно, с паузами после каждого своего слова.

- Со всем уважением, но не по вине моей котерии с нашего арестованного в ходе следствия склада был украден груз инквизиции. Не по вине моей котерии враг получил оружие против нас. И не по вине моей котерии нам присудили статус подозреваемых.

- Молчать! - вскипел негодующий сенешаль, обвиняюще подняв указательный палец в сторону Михаэля. - Щенок! Ты будто не понимаешь шаткости своего положения и все продолжаешь, продолжаешь отрицать очевидное. Мы обращены достаточно лет назад, чтобы застать деяния Первой инквизиции. Это были безжалостные волны убийств и гонений, чудовищные и масштабные истребления!

Сенешаль сложил руки за спиной и, сгорбившись под тяжестью воспоминаний, прошел вдоль основания сцены. На лица гостей Элизиума упала тень деяний, совершенных истребителями ночных созданий, чтобы воссияло вечное солнце в этом мире. Переговоры и перешептывания стихли, и в зале повисла пугающая тишина. Лишь голос старика-сенешаля звучал в ней надрывным карканьем ворона.

- Неосмотрительность или намеренность действий, они повлекли за собой последствия. Вы вышли из тени, столкнулись с врагом лицом к лицу и раскрыли маскарад, а подозрения, как сильный яд, расползается со страшной скоростью.

Каждое высказанное обвинение скоблило края раны, нанесенной трагичными видениями, и заставляло их расползаться. Эммелиной овладевала паника. И вот уже ей окончательно перестало удаваться сохранять спокойное выражение лица. Ей было тошно играть роль подозреваемой, будучи жертвой обстоятельств. Никто сейчас не верил в невиновность, ибо страх повелевал старейшими вампирами, повидавшими последствия налета инквизиции. Они скрипели упреками и осуждениями, обвиняли Михаэля, которого не так давно почитали в своих кругах. Они не сводили глаз с Кассиана, против которого обратились сделки с контрабандой и жонглирование грузами.

Но Эммелина... Почему она удостаивалась такого невежества? Оставалось только гадать, как обрисовал гончим ее пропажу из списков актерской труппы месье ДеБурже. Принял ли ее скромность и замкнутость за скрытность? Или его месть месье Моне затрагивала и мнение об Эммелине, обращенной "предательской кровью"? "Я вижу его как сородича, который мог бы продать нас всех инквизиции в обмен на свою безопасность". Фраза, оброненная месье ДеБурже перед началом Элизиума, вызывала жгучее желание вцепиться ему в глотку, - и плевать, какие последствия за это настигнут Эммелину. Зато малахитовый костюм, наконец, заляпается темными оттенками остылой крови.

Мерзкие домыслы ДеБурже вырывались из воспоминания и звучали в голове все громче, перекрикивая обвинения сенешаля и короткие извинения Михаэля. Эммелине казалось, что стены выставочного зала Лувра заливаются призрачным пламенем из ее видений. Огонь плясал на знаменитых картинах, ложился тенями на строгие лица вампиров.

А потом призрачное пламя вдруг заволокло дымом, и голос месье ДеБурже эхом разносился вокруг Эммелины.

"И в обмен на твою безопасность тоже, Эмбер. Он всегда выбирает себя".

* * *

* * *

- Очнулась! - взволнованно воскликнул Кассиан.

«Не смотри», — велела она себе, игнорируя взгляд сира, потому что знала: посмотри она на него — и страшный кошмар вновь оживет в ее памяти, а лицо сира разъестся и закружит в воздухе серым пеплом.

Силуэты видения растворились, оставив Эммелину одну. Смех исчез, уступив место странному для театра звуку - тихому потрескиванию огня.

Погасли софиты, и весь зрительный зал, сцена погрузились в темноту. И вот опять этот треск, нарастающий и неумолимый, предвещающий пламя. Эммелина вздрогнула. Все видения озарялись языками этого пламени, не иначе как символизируя инквизицию, пляшущую на прахе своих врагов.

И вдруг с пустых мест послышались громкие аплодисменты, заливая овациями зал. А потом заиграла музыка - из того самого балета "Пламя Парижа", но какой его части? Что-то подсказывало - это имеет большое значение. Эммелина поднесла пальцы к вискам и села на одно из кресел, стараясь сосредоточиться, но в памяти не возникало даже приблизительных ассоциаций, словно кусок партитуры выдрали из большой сцены, но как же сложно было сориентироваться в малознакомой музыке.

Вновь вспыхнули софиты, но теперь на сцене подсвечивались декорации спектакля - на фоне дворца был сооружен помост с гильотиной, сверкающей своим лезвием. Под тягучую музыку медленно шагали артисты балета, исполняя роли солдат. Позади них выбежала толпа кордебалета - бунтовщиков в ярких одеждах; они расположились около эшафота и с нетерпением озирались по сторонам.

"Это конец спектакля, - смогла понять Эммелина, завороженная происходящим, - бунт увенчался победой. Казнь аристократов".

Казнь главного антогониста спектакля - маркиза Коста де Борегара. В глазах угнетенных он, представитель привилегированного сословия, олицетворяет собой несправедливость и грехи, стоя перед гильотиной. Но у него есть дочь - Аделина, которая влюблена в одного из бунтовщиков и находится где-то в этой толпе на сцене. Возлюбленный и друзья всеми силами пытаются укрыть ее, вразумить, чтобы она случайно не раскрыла свое знатное происхождение, но по сюжету балета ее должны обнаружить и отправить на казнь вместе с отцом.

- Глупая девчонка раскрыла маскарад, - раздался в голове голос месье Моне. Эммелина не могла сказать, оживляло ли видение ее воспоминания, но все же не оборачивалась. А голос продолжал, будто совсем рядом: - Совершенно нелепо выдала себя, пойдя на поводу у эмоций.

- Аделине нужно было просто стоять и смотреть, как толпа казнит ее отца? - резко отозвалась Эммелина, даже не зная кому.

- Ей нужно было сохранить себе жизнь, когда была возможность.

Эммелина нахмурилась и посмотрела по сторонам. Нет, похоже, память все же вырвала дискуссии о спектаклях и зачем-то хотела показать их.

Солдаты на сцене вывели заключенных аристократов - по одному вряд, и среди них в растрепанном парике должен стоять и маркиз. Но музыка вывела на сцену не его - на месте маркиза стоял месье Моне. Его запястья сковывали кандалы. Месье Моне остановился, бросив на Эммелину взгляд, полный сожаления. Сопровождающий солдат толкнул его в сторону помоста, но месье Моне стерпел удар, шагая все так же неспешно и величественно.

Эммелина сорвалась с места и подбежала к сцене. Стоило ей приблизиться, как костюмы солдат и толпы изменились за считанные секунды: мундиры стали длинными темными плащами, на которых были вышиты символы инквизиции.

- Стой! - появившийся позади Кассиан схватил рыдающую Эммелину за руку. - Раскроешься - они убьют тебя, как и его!

Но Эммелина не могла просто стоять и смотреть на то, как у нее собираются отнять смысл ее существования. Музыка пылала вокруг своей непокорностью и безрассудностью, вторила эмоциям, которые разрывались в мертвом сердце. Инквизиторы надавили на плечи месье Моне, заставили встать на колени, пока Эммелина, забыв обо всем на свете, тянулась к нему, через лестницу бездонной оркестровой ямы, и пыталась вырваться из хватки Кассиана.

На нее начали указывать в толпе кордебалета, артисты... нет, инквизиторы! Инквизиторы воплоти! И от того, сколько внимательных взглядов на нее устремилось со сцены, страх едва не взял верх. Эммелина крепче сжала руку Кассиана, который стремился увести ее подальше от сцены и приговоренного к казни сира. Отступила на шаг в порыве все бросить и сбежать. Аделина из балета могла сохранить свою жизнь, но не сделала этого, нужно ли учиться на ее ошибке?

Но даже короткая заминка не осталась без последствий. Толпа ринулась со сцены и выдернула Эммелину из хватки Кассиана, заломила руки и потащила к эшафоту.

- Я не боюсь вас! - ее дикий вопль заставил выщелкнуться клыки. Она брыкалась и боролась, надеялась вцепиться в плоть врага, пришедшего на ее сцену, в обитель их с сиром искусства. - Я убью, убью вас всех! Вы сгорите в своем же пламени!

Смесь страха и ярости поглотила Эммелину. Она напоминала животное, что боролось за свою жизнь и отчаянно хотела вырваться на свободу.

Кто-то схватил ее за волосы и заставил склонить голову на гильотину. Все, что видела Эммелина - это грубые ботинки, на которых даже не будет видно следов ее проклятой темной крови. Лезвие с грохотом упало вниз, на тонкую шею, и последнее, что ясно услышала Эммелина - треск огня, словно насмешка над ее обещаниями.

Но произнесенные слова станут проклятьем. Пусть им суждено будет исполниться...